Материал опубликован в журнале «Арсенал Отечества» № 1 (63) за 2023 г.
Часть 4. Продолжение. Начало: Часть 1 , Часть 2, Часть 3.
Александр Бухаров
Народы Центральной и Южной Америки, майя или ацтеки, не имели значительного объема эмпирической информации об окружающем мире, но их знания об астрономии и арифметике достигали уровня, вполне сравнимого с уровнем вавилонян, и в некоторых аспектах превосходили те, которыми обладали древние египтяне. Но это было мифологическое познание, и степень его развития не стоит преувеличивать. У майя не было науки в привычном для нас понимании. Однако совокупность философских, религиозных, эстетических и естественно-научных идей этих народов представляет собой самоидентифицирующуюся область. А философская школа ацтеков была, возможно, самая развитая в Северной и Южной Америке и во многих отношениях сравнимая с древнегреческой.
Майя на заре первого тысячелетия удалось создать свою, что важно, не имеющую европейских аналогов общественную систему с абсолютно чуждыми Старому Свету принципами жизни. Во-первых, это было родовое общество, что, вроде, сродни европейскому. Однако родоплеменные отношения строились по совершенно иному принципу. Царем или любым иным начальником у майя мог быть только представитель одного рода и никто другой, что впоследствии сыграло злую шутку. Однако власть передавалась не напрямую от отца к, скажем, сыну или внуку. Существовал целый перечень, список родственников, которые могли исполнять эти обязанности лидера. И всех их вплоть до тридесятого колена хорошо знали. Например, на роль царя мог быть назначен двоюродный племянник сестры бабушки, но только одного конкретного рода. Что очень важно во избежание вырождения, с одной стороны, и для сохранения власти, с другой.
Также отметим как важный факт, что индейцы Центральной Америки практиковали подсечно-огневое земледелие с абсолютным преобладанием одной культуры — кукурузы. А это говорит о том, что распаханное и возделанное поле оставалось плодородным в течение двух-трех лет. Дальше нужно было искать другое, потом третье. Судя по археологическим, а значит, вполне объективным данным, население городов, таких, как Паленке или Тикаль, насчитывало сотни тысяч (!) жителей. Заметим, что Париж или Лондон того времени подобным количеством обитателей похвастаться не могли. А это значит, что прокормить столько едоков было весьма проблематично.
Производство майя было, естественно, ремесленным, но весьма передовым. Наши современники недоумевают по поводу не весть откуда взявшегося вымысла о том, что индейцы не знали колеса. Да знали они колесо, и очень даже хорошо. Среди детских игрушек при раскопках найдены колесные тележки или что-то подобное. Другое дело, что майя не использовали колесо в технологических процессах. Просто их цивилизацию угрохали раньше, чем они научились это делать. А ремесленники они были от бога, оружие их — луки, стрелы, копья, дубинки — были самыми продвинутыми.
И что чрезвычайно, даже драматически важно для цивилизации: у майя была налажена передача накопленных знаний и навыков из поколения к поколению. Были школы для обучения молодежи, были «курсы» повышения квалификации для знати и разных каст, к примеру, жреческой. На каждом уровне обучались представители нужных каст и сословий. Общество было предельно иерархическим и жестко структурированным.
Этот экскурс необходим для понимания того, что на самом деле случилось с этой цивилизацией отменных воинов и куда они все подевались.
А произошло вот что. Изначально майя строили свои города-государства, но не окружали их крепостными стенами и рвами, как европейцы. Просто в этом не было нужды. С самого начала своего существования они либо покорили, либо ассимилировали все окрестные племена на юге современной Мексики, а также на территории Гватемалы, Никарагуа и Гондураса. То есть соперников не было. Со всеми другими отдаленными соседями жили относительно мирно. В походы за рабами хаживали, этого отрицать нельзя. Так кто этим не занимался в ту пору? Города меж собою воевали, но только для поддержания боевого тонуса, без фанатических заскоков.
Так продолжалось до X века н. э., когда на Юкатан вторглись воинственные племена из центральной Мексики и Флориды — тольтеки. Эти горячие мексиканские парни поступили просто и, как оказалось, эффективно, но разрушительно. Они первым делом перебили, заметим, весьма вероломно, всю правящую элиту: царей, военачальников, жрецов, всех до пятого колена. А на этих вождях, собственно, и строилось все майянское общество. Теперь давайте вспомним, что ни один майя не мог занять место вождя или военачальника, не будучи выходцем из их рода. Следовательно, общество осталось без управленцев, а значит, и без путей передачи знаний от старших к младшим. Учителя и воспитатели также были членами определенных кланов. Таким образом, уничтожение административной верхушки, клера, ремесленников и преподавателей привело к упадку огромную цивилизацию, поскольку по местным законам занять их место и продолжить их дело никто и помыслить себе не мог.
Несмотря на это, в центральной части полуострова Юкатан население уцелело и быстро приспособилось к новым условиям жизни. Но потеряв связи между отдельными своими частями, утратив возможность передачи научной и технологической информации, культура начала откатываться назад. К тому же, как было сказано выше, сам способ добычи источников пропитания, то есть подпальное земледелие, требовал частой смены места жительства из-за быстрого истощения почвы.
И индейцы просто растеклись по полуострову, растворились по просторам сельвы. Такова причина так называемого «мистического» исчезновения майя. А когда в XIII–XIV веке началось было новое возрождение майянской цивилизации, подоспели конкистадоры и угрохали их культуру во второй раз. И это единственный случай такой повторной невезухи на Земле. Но надежда не истлела. Раз майя, как народ, продолжает существовать на Юкатане, есть и вероятность его возрождения.
Церковная военщина
По всему выходит, что христианские небесные управители к войне относились как-то сторонне, обыденно, что ли. Во всяком случае, это следует из их изречений и заповедей. А может, это евангелисты, профеты и прочие мудрецы-последователи невнимательно за богами своим записывали или часом отвлеклись в суете мирской от военной темы. Может также стоять вопрос об ошибках перевода. Известно ведь, что Слово Божие переведено с греческого Кириллом с Мефодием на язык, понятный на Руси, т. е. славянский. А в свою очередь, греческая версия переведена с арамейского. Не исключено, что толмачи что-то не так поняли.
Как бы там ни было, но тема войны осталась малость недоработанной, скомканной в святых книгах практически всех мировых религий. Во всяком случае, в десяти ветхозаветных Заповедях о войне вообще ни слова. Да и то правда, в первых четырех даются указания касательно отношений евреев со своим Богом, а в оставшихся — речь и вовсе о взаимоотношениях евреев между собой. В Новом Завете Спаситель сократил число правил до девяти, но опять же обошел вниманием боестолкновения крупного масштаба, ограничившись лишь регламентацией конкретного факта убийства. Мол, отнимать жизнь нельзя, но если соблюсти некоторые формальности, то… тоже нельзя. Но не беда, если не получится соблюсти это «нельзя». Он всем все простит, поскольку любит.
В общем плане, случайно или намеренно, но тема «войны и веры» или «этика войны» в прямой постановке не прозвучала почти ни в одной святой книге, известной человечеству, кроме разве что индийских Вед, о которых в предыдущих новеллах мы вели отдельный разговор. Из всей этой путаницы следует один немаловажный вывод. А именно: война понималась Чистейшим Всесовершеннейшим Духом (вне зависимости от конфессии) как нечто вполне обыденное, даже житейское действо. Не богоугодное, конечно, но и не такое, чтобы на него отвлекаться.
В противовес своим богам князья церкви вовсе не отличались пацифизмом. И несмотря на то, что Сам Он никакой войны (ни в мирских бандитских, ни в богоборческих целях) не заповедовал, служители Божии грешили подстрекательством к войнам. По правде сказать, слово «подстрекательство», равно как «наущение», «подговор» и т. д., употреблять в данном контексте будет неверно.
Ведь если нет запрета воевать, то и считать военную агитацию делом греховным или богомерзким не стоит.
Воодушевленные этим пониманием, папы римские, начиная с Урбана II (папой был с марта 1088 по июль 1099), благословляют Крестовые походы. Раньше они, конечно, тоже не сидели сиднем и повоевать руками паствы всегда были горазды. Причем заметим, речь идет не просто о благом напутствии, а о церковной обязаловке. То есть каждый суверен, будь ты хоть император Священной Римской или Византийской империи, бросай свое дело, в поход собирайся. Иначе понтифик отлучит тебя от церкви, невзирая на титулы и должности. А это, знаете ли, для императора хуже зубной боли, ибо с отлучением церковным теряли свою силу все обязательства и присяги, данные королю или его аналогу. И оставался король голый.
Надо признать, отцы церкви уже давным-давно придумали бесспорный, по их разумению, аргумент, этически оправдывающий войны, тем более, что священные книги не содержат внятной позиции высших сил в этом отношении. По поводу убийства как факта лишения жизни — да, это порицаемо, сиречь смертельно грешно. А вот массовое умерщвление людей стараются обходить стороной. Более того, речь не только о теодизации или доктринальном обосновании справедливости войны, а о признании ее необходимости и даже обязательности. Да оно и понятно: софисты с наперсными крестами (в ермолках, дишдашу или тюрбанах — религия значения не имеет) горазды любую, подчас самую невероятную и ложную идею облачить в хитромудрые рассуждения, запутать и навязать ложные выводы.
А на деле все просто, как в лужу плюнуть. Выше уже говорено, что главное отличие веры от научного мировоззрения состоит в том, что вера не нуждается в доказательстве. Более того, любые обоснования, резоны, энтимемы и аргументы вере просто-таки противопоказаны. Верю, мол, и никаких гвоздей. А раз вера настолько незыблема и безапелляционна, продолжают рассуждать толкователи святых книг, то и все догматы столь же бесспорны для верующих. И имеем мы налицо, таким образом, тривиальный закон исключенного третьего из области формальной логики. То есть, утверждают долгополые, если ты истинный верующий, то обязан веру свою хранить и отстаивать. Отстаивать можно разными способами и даже с оружием в руках. И это, в свою очередь, означает, что воевать вполне себе разрешено, обоснованно и благословлено свыше. Таким образом, религиозные войны суть святая обязанность верующих. Так себе, надо признать, позиция. Обычная догма, основанная на недостаточной информированности адепта веры.
Но формальная логика на то и зовется формальной, что не отражает существа дела. Вера верой, но новозаветный Спаситель не зря испытывал неприязнь к доктрине книжников и фарисеев, считая их лжецами (Мф 23). Эти дети колен Израилевых считали, что истый верующий тот, кто без колебаний исполняет законы Талмуда. А там предписано беззаветно верить сказанному раввином. А значит, коли заповедано духовным отцом — иди и воюй, — то обязан подчиниться. Сын Человеческий, в противовес талмудистам, придерживался мнения, что вера не есть слепое следование доктринальным постулатам, и поэтому призывал свою паству не особо полагаться на увещеваниям служителей Синедриона, говоря: «по делам же их не поступайте» (Мф 23.3), поскольку они «связывают бремена тяжелые и неудобоносимые и возлагают на плечи людям» (Мф 23.4). А если просто, без затей, то: верить верь себе на здоровье, но смотри за обстановкой вокруг себя и думай, что делаешь. Вот и мы здесь не будем больше приводить аргументов, противных войне, ибо для христианина, как и для истинного адепта любой иной веры, светские аргументы — пыль дорожная.
Возникает вполне закономерный вопрос: а почему, собственно, клир проявляет такое рвение к войне? Вот занимались бы причеты своим любимым и положенным им по сану делом, то есть окармливали бы паству духовно, да и все. Да нет, не все.
Положим, расширение ареала адептов, сиречь духовная экспансия, играет не последнюю роль в этом рвении, и конкиста на латиноамериканском континенте тому убедительный пример. Однако роль именно духовных экспансионистов не последняя, но и не первая в воинственных потугах отцов церкви всех мастей.
Ни для кого не секрет, что Церковь, являет собой один из важнейших государственных институтов. Заметьте, именно госинститутов, а не институтов государства или при государстве. Как ни виляй хвостом, как ни кричи на всех перекрестках о разделении Церкви и государства, все одно реальность современного мира это опровергает начисто и предметно. То есть касательно вопроса веры, как таковой, тут все действительно гладко, соответствует писанному и утверждаемому. Хочешь — верь, не хочешь — пей. Никто никого не неволит. Есть, конечно, страны на белом свете, где религия имеет государственный и обязательный статус. И с этими странами вообще все просто. Раз по закону обязан верить, значит, изволь соответствовать, и поэтому деяния государства автоматически освящены Церковью. Будь то мир или война. Но во многих современных державах дело обстоит иначе, т. е. формально святые отцы и власть не соприкасаются друг с другом. Свобода совести там и все прочее. Но вот незадача: разве хоть один разумный государственный деятель высшего ранга пройдет мимо многомиллионной, хорошо отмобилизованной и жестко структурированной по интересам корпорации? Да ни за какие коврижки. Он всеми силами будет стремиться привлечь эту организованную массу (тот же электорат) на свою сторону. Тем более, что церковная структура сама нуждается во влиятельном партнере.
Вот и выходит, что если государство вознамерится повоевать вволю, то титульная Церковь остаться в стороне ну никак не сможет. Да и не захочет, ибо ее собственная структура достаточна шатка. Тут имеется в виду, в первую голову, христианский мир с его отработанной веками административной и бюрократической системой. В некоторых иных мировых религиях нет такой строгой иерархии. Не существует, например, старших монахов у буддистов. Есть у них, как известно, ламы, и даже Верховный лама наличествует, но это не административная должность, а скорее, воспитательная.
Буддисты могут различаться по степени просвещенности. Как, положим, бодхисатва, т.е почти бог. Но он не может, да и не захочет отдавать распоряжения своим единоверцам. Не по статусу и не по понятиям буддийским это.
Однако позиции буддистов и даже мусульман и иудеев, у которых также нет строгой административной структуры (бюрократическая есть, ведь это же корпорации со своей политикой и экономикой), не меняет сути. Любая власть будет поддерживать главенствующую религию, да и на всякий случай все второстепенные, которые не рвутся к престолу. А любая церковь будет стоять насмерть за те госструктуры, хоть пропагандой, вознося молитвы, хоть материально (чай, не обедняет), хоть практически, благословляя своих адептов идти на войну и обещая немедленные райские кущи в случае утраты жизни вместе с бренным телом.
Так что взаимный интерес и, кстати, весьма немалый, есть, и он очевиден. А это значит, что в критериях нашего повествования о философских корнях войны интересы веры способствуют этическому обоснованию любого кровопролития в массовом масштабе.
Выходит, что фраза «Caedite eos. Novit enim Dominus qui sunt eius!», или «Убивайте всех! Господь разберет, кто свои, а кто чужие!», приписываемая Арно Амори, аббату Сито и папскому легату, возглавлявшему на первых порах Альбигойский Крестовый поход, остается в силе. Да, собственно, она всегда имела и имеет хождение среди попов, независимо от того, о какой религии речь, и адепта какой веры следует укокошить.
Общество, религия, государство, человек — части этого мира, не разлей вода.
За завтраком у Сатаны
«Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут». Так на Патриарших прудах месье Воланд отозвался, в изложении Михаила Булгакова, об идеях Иммануила Канта. Правда, речь шла о новом, шестом доказательстве бытия Божьего, предъявленного философом Сатане за завтраком.
Все пять доказательств существования Всевышнего, ранее сформулированные Фомой Аквинским (или Фома Аквинат) в XIII веке и основанные на аристотелевской формальной логике, философ отверг, как несущественные. А в ответ в своем главном труде «Критика чистого разума» в отделе “О схематизме чистых понятий рассудка” старик Моня заявил: «Наш рассудок сам же и предписывает природе ее законы». То есть, если мы сами в себе, в своем рассудке бога нашли, то зачем что-то доказывать? Чтобы исчерпать тему, пресловутое кантовское доказательство весьма незамысловато и находится в каждом из нас — наличие у человека способности отличать хорошее от плохого и есть голос бога.
Мы же, не претендуя на утреннюю трапезу за одним столом с Князем Тьмы, отдадим должное творениям Канта и его современника Георга Вильгельма Фридриха Гегеля относительно военно-философского осмысления мира. Интерес к этим двум титанам мысли вызван не случайно и прежде всего потому, что оба они поставили точку в современном взгляде человека на мир и на его место в этом мире. Под словом «современный» мы имеем в виду вовсе и не только XVIII век, когда творили оба философа, а исторический период времени вплоть до наших дней, в течение которого мало что изменилось в рассматриваемой нами материи. После них философское мировоззрение людей на окружающую действительность не претерпело серьезных, радикальных изменений. Все последующие мыслители, включая представителя русского экзистенциализма Николая Бердяева и мистика Владимира Соловьева, лишь уточняли и дорабатывали детали, но не меняли концепции. Ограничимся в их творчестве, конечно, заданной темой о войне.
В трактате «К вечному миру. Философский проект» Кант утверждает, что гарантией вечного мира между народами является единая разумная природа всех вещей, в том числе и того класса животных, к которому он относит человеческий род. Эта мудрая природа, по Канту, непременно принудит государства к вечному миру, и все до одного свободно придут к полному согласию. Война расселяет людей по всему миру, вытесняя их даже туда, где они могут жить лишь с большим трудом. В этом мыслитель усматривает историческую роль войны в развитии человечества.
Когда война выполнит эту необходимую роль, тогда с той же необходимостью между государствами будет заключен договор о вечном мире. Завершая изложение этого философского пакета, Кант замечает: нельзя только ожидать, что государи будут сами стремиться к миру, ибо человек одержим слабостью обладания властью, а это неизбежно искажает его разум.
Соль такова: война ведет человечество по верному пути, в конце которого наступит мир и благоденствие. Но вполне доверять своим правителям в этом отношении не следует, ибо они всего лишь обычные люди, обуреваемые жаждой власти. Жажда эта ни к чему хорошему не приводит. А так, война — человеку на пользу, думал Кант. Да уж, ничего не скажешь, мудрено. А может статься, профессора на лекции не расслышали или плохо поняли. Его студенты на перебой признавали своего учителя гением, но с дикцией у него было слабовато. Бурчит что-то неразборчивое себе под нос, слов не разобрать. Потому, возможно, неверно законспектировали.
С гегелевской трактовкой проблемы войны и мира мы знакомимся в первую очередь в его работе «Конституция Германии», где автор не сомневается, что политика должна принимать правовые формы, но реальные права определяются не отвлеченно, а исторически конкретно. Война должна установить не права той или другой стороны на войну, ибо в этом смысле права обеих сторон равны, а решить вопрос, какая из сторон должна это свое неотъемлемое право уступить противнику. И решить это должна война именно потому, что оба эти столкнувшиеся права в равной степени истинны, и нарушить это равенство — значит, создать возможность соглашения путем уступки одного права другому. Иначе говоря, обе противоборствующие стороны имеют полное право угрохать друг друга. Уступить противнику, значит, пожертвовать этим своим правом на угрохивание. А вот выяснить, у кого право побольше да пожирнее, можно исключительно посредством военного противостояния. Из этого вытекает сегодняшняя максима: прав тот, у кого больше прав. Наверняка, многие не раз имели случай убедиться в верности этого постулата для современного мира.
В той же «Конституции Германии» мы впервые встречаем гегелевские рассуждения о нравственной значимости войн, выражающейся в том, что он называет здоровьем государства. «Здоровье государства, — заявляет Гегель, — обнаруживается не столько в покое мирного времени, сколько в движении войны…». А это значит, что вполне хорошо себя ощущает только та держава, которая всегда готова повоевать.
В работе «О научных способах исследования естественного права, его месте в практической философии и его отношении к науке о позитивном праве» мы видим уже вполне завершенный образ войны как хранительницы «здоровой нравственности народов». Дословно: «Поскольку в войне содержится свободная необходимость того, что будут уничтожены не только единичные определенности, но и их полнота в виде жизни, уничтожены во имя самого абсолютного или народа, война сохраняет здоровую нравственность народов… Подобно тому, как движение ветра предохраняет озера от гниения, которое грозит им при длительном затишье, так же, как народам — длительный или тем более вечный мир».
Отбросив философскую витиеватость, можно понять, война — это всегда есть свежий ветер перемен, и нужна она, чтобы предотвратить процесс загнивания общества, т.е стагнации. Еще проще: война — двигатель прогресса.
В своем первом фундаментальном труде «Феноменология духа» Гегель рассматривает войну как «логически необходимый момент развития понятия права, реализации свободы в нравственном мире», но отнюдь не как примитивное орудие политически эффективной технологии. Автор не только повторяет свои тезисы о нравственном значении войн, а прямо предписывает правительству вести периодические войны ради поддержания нравственности, а тем самым и жизнеспособности государства. Дело, по Гегелю, обстоит таким образом: сидеть дома сложа руки очень даже безнравственно, поскольку ведет к потере духовности и морали. Чтобы не допустить нарушения моральных норм и стандартов среди электората, государство просто-таки обязано воевать, тогда оно выживет.
Гегель полностью оправдывал войну, ведь именно в ней наиболее полно раскрывается дух народа. Он полагал, что немецкая нация — одна из самых «высоких» и именно она сыграет решающую роль в мировой истории. Поэтому многие считают Гегеля философом тоталитаризма, хотя при его жизни по-настоящему тоталитарных режимов еще не существовало. Монархии — да, но это из другой оперы.
Для целей нашего рассуждения о философском взгляде на войну интересны также идеи современника вышеупомянутых мыслителей, а именно Иоганна Готлиба Фихте, одного из представителей немецкого идеализма. Развивая в «Основных чертах современной эпохи» мысль Канта и одновременно возражая ему, Фихте выдвигает положение, согласно которому истинной войной признается война завоевательная, если только она служит средством культурного подъема народа завоеванного государства. По заключению немца, каждое государство понимает свою собственную культуру как единственно правильную, остальные же государства характеризуются поэтому отсутствием культуры, а их обитатели считаются варварами, которые подлежат порабощению. Вот почему культура государства есть наиважнейшее основание для войны, причем войны в истинном смысле, войны завоевательной. Упрощая изложение: бывают войны истинные и неистинные. Истинные, т. е. хорошие, — это когда ты набил морду соседу-варвару (в твоем понимании) и отнял у него, например, хотя бы чайник. При этом важно обвинить соседа в полном бескультурье, поскольку отжатый чайник устаревшей модели. А ты, набив и отняв, сделал соседа более культурным.
Не пытайтесь изменить то, что вы не контролируете
Война, что вполне очевидно, является продуктом человеческой деятельности, точнее, его психологической формантой. А значит, она находится в морально-этической сфере и происходит по законам социума. Эти законы, в свою очередь, формулируются и действуют как проявление законов биологических и даже физических. Это влияние не столь императивно и явно, как, например, второй закон термодинамики, однако взаимосвязь можно уловить. Вот нужно человеку пространство и средства для продолжения своего рода (все это является его неотъемлемым генетическим кодом, проще говоря, инстинктом), тогда он берет в руки дубину и идет на войну.
Есть основания утверждать, что дух войны закладывается в человеке до его рождения. Относительно недавно открытый новозеландскими биологами ген МАОА прозвали «геном воина», потому что его мутации вызывают тягу к агрессии и насилию. Этот фермент влияет на выработку дофамина (гормон и нейромедиатор вожделения, сильный возбудитель), серотонина (нейромедиатор, аналог галлюциногенного наркотика ЛСД) и норадреналина (нейромедиатор способствует увеличению двигательной активности, повышает болевой порог, укрепляет волю к победе, усиливает экзальтацию). Выяснилось, что этот ген, как наследуемый фактор, широко представлен в кодах спортсменов, воинов и бандитов. Истинно сказано: «Вопросы крови — самые сложные вопросы в мире!» Может быть и поэтому тоже некоторые представители рода человеческого с легкостью идут на войну, не считаясь с угрозой смерти.
Луций Анней Сенека молвил весьма умно: «Боги устроили так, что всякий может отнять у нас жизнь, но никто не в состоянии избавить нас от смерти».
Поменять уже наступившую смерть на жизнь ни ты, ни кто другой не в состоянии. Смерть необратима и контролю не подлежит.
А вот место, где наступит твой конец, выбирать тебе. И это значит: если ты не хочешь быть убитым на поле брани и не желаешь того же ближним своим, избегни кровопролития, тем более, если ты сам не являешься зачинщиком. Отдельно взятый человек, кто бы он ни был, не решает и никогда не решал вопрос: развязывать войну или нет. Человеку не под силу в одиночку контролировать это действо.
Поэтому убедись, что ты не среди тех, кто отнимает жизни. Не делай войны.
Тебе воздастся!
Никто не приходит на эту землю, чтобы остаться
В XIV веке на территории нынешней центральной Мексики свои «15 минут» славы получают ацтеки. Их цивилизация, хотя и была, бесспорно, грандиозной, но просуществовала всего пару-тройку веков, поэтому и говорим о 15 минутах, т. е. о мимолетности. Эта индейская культура взлетела на небывалую высоту за несколько десятилетий, но на вершине подъема не задержалась, ее просто угрохала испанская конкиста. И это принципиальное отличие цивилизации ацтеков от их более ранних соседей по региону — майя, которые тихо-смирно деградировали сами по себе и растворились на просторах Юкатана. Да, впрочем, индейцы майя живы-здоровы по сей день, о чем мы имели повод писать в предыдущих главах саги о войне.
Ацтеки, они же астеки, называли сами себя «мешики» (от mēxihcah — собственно, от этого слова произошло и название «Мексика»). А вот слово «ацтек» на их родном индейском науатле означает буквально «некто из Ацтлана», заповедной земли, откуда они якобы ведут свой род. По поводу этимологии слова «мешика» долго распространятся нет смысла, поскольку единого мнения на этот счет нет. Означает оно (может означать) и «солнце», и «водоросль» из озера Текоко, и бог весть что еще.
Ацтекской цивилизацией называют все народы, населявшие центральную Мексику в поздний постклассический период и находившиеся под культурным и политическим господством Теночтитлана.
Цивилизация ацтеков, в отличие от майя, оставила после себя довольно много письменных памятников, подробно описывающих становление империи, ее развитие и взаимодействие с соседними государствами, политическую историю ряда ацтекских городов-государств и правящей элиты. А также, что нас насущно интересует, эти летописи излагали взгляды индейцев на мироустройство и место войны в этом мире.
Такие хроники записывались в кодексах в виде изображений с глифами (графический символ, знак или рисунок). После прихода на Американский континент испанской короны францисканские монахи занялись переводами этих текстов на латиницу, а также начали записывать местную историю со слов индейцев. Как уж эта писанина соотносится с реальными историческим событиями, останется на совести авторов. Про то, кто и как пишет историю, давно известно. Тем не менее, самыми важными письменными текстами, созданным в начале XVI века, являются несколько кодексов, один из которых называется «Кодекс Мендоса». Он назван в честь первого наместника испанской Мексики и, скорее всего, был создан по его поручению для оповещения испанской короны о политической и экономической структуре империи ацтеков.
В составлении документальных хроник о мезоамериканский культуре важная роль принадлежит Торибио де Бенавенте, одному из первых двенадцати францисканцев, прибывших в Мексику в 1524 году. Другим очень значимым францисканцем был Хуан де Торквемада, автор книги «Monarquia Indiana» (основной письменный документ того времени об истории и быте местного населения). Еще одним важным источником информации о культуре ацтеков выступают современные носители языка науатль, которые могут дать представление о быте и жизни индейцев.
Для образа мыслей всех мезоамериканских народов характерно представление о бытии, как о цикле сменяющих друг друга миров. Каждый мир проживает определенный временной период, а затем гибнет, уступая место новому. Соответственно, и жители гибнущего мира не могут пережить его конец. Каждый из существовавших миров связан с озаряющим его солнцем, с восхода первого дня которого начинается новая жизнь, а с последним закатом происходит конец света.
При этом, как и все поголовно язычники, мезоамериканцы не связывали жизнь и смерть с грехом и добродетелью, полагая, что всеобщий космический цикл зависит от неких объективных причин, а порой от капризной воли божеств. Поэтому в основе их понимания миропорядка, а значит, и войны, как частного случая устройства бытия, лежала идея о том, что война есть данность, закон природы и феномен вполне естественный. Житейский, так сказать.
Не стоит воспринимать ацтеков как очарованных ритуальными убийствами садистов. Их жестокость несла важную религиозную нагрузку: только кровь, сдаваемая в качестве жертвоприношения, могла поддержать жизнь солнца, а, следовательно, и всего бытия. Иными словами, донорство крови у ацтеков было почитаемо как вклад в дело процветания государства, а не расценивалось в качестве вознаграждения , т.е. пары дополнительных дней к отпуску, как сегодня.
Возникает закономерный вопрос: почему столь жестокие ритуалы не трансформировались в символические действия, как это некогда произошло в античной Греции или древней Индии? Почему индейцы позволяли приносить себя в жертву? Возможно, разгадка кроется в ацтекских представлениях о загробной жизни. Строго говоря, их загробный мир не являлся местом последнего приюта. Скорее, это место, где душа покойного, совершив опасное путешествие через множество препятствий, исчезала совершенно.
Строго говоря, мезоамериканские индейцы придумали целых четыре загробных мира. Интересно, что место, в которое душа отправится после смерти, определялось не поведением человека в жизни, а причиной его смерти. Например, души воинов, погибших в бою или умерших на жертвенном камне, оказывались в цветочных садах, где они устраивали сражения, а когда на востоке появлялось солнце, приветствовали его криками радости и громко били в щиты. Ни много, ни мало. А по прошествии четырех лет они возвращались на землю в облике колибри и других птиц с красочным оперением и питались цветочным нектаром. В те же палисадники с георгинами отряжались вражеские воины, захваченные в плен и принесенные в жертву. Большинство же ацтеков после смерти шли прямком в подземное царство мертвых Миктлан (Mictlán), в котором не было ничего радостного и которое вдобавок делилось на девять преисподних.
Претендовать хотя на более или менее сносное загробное существование могли лишь те, кто посвятил свою жизнь тому или иному божеству. Именно почитаемое божество являлось гарантом их загробной жизни. Например, погибшие на полях сражений воины продолжали свое существование в свите Уицилопчотли (на науатле — Колибри юга), сопровождая солнце по небу от восхода до зенита. А как могло быть иначе, если это — национальный ацтекский бог солнца, войны и покровитель Теночтитлана. А Теночтитлан, в свою очередь — это ацтекский альтепетль (город-государство), находившийся на месте современного города Мехико.
В войне ацтеки преследовали две основные цели. Первая цель была политической: подчинение вражеских городов-государств, взимание дани и расширение политической гегемонии племени. Вторая цель — религиозная и социально-экономическая: захват пленников для создания чего-нибудь нужного и принесения в жертву в ходе религиозных церемоний. Обе эти цели влияли на характер ведения войны, практикуемый ацтеками. Большая часть военных действий носила в основном политический характер и была обусловлена ожиданиями того, что это обеспечит экономический рост за счет экспансии и что у простолюдинов будет шанс продвинуться в обществе благодаря успешной войне. Коротко говоря, элита жаждала увеличения валового национального продукта, от которого им кое-что перепадало, а народ находился в ожидании социальных лифтов.
Практиковали ацтеки и такой вид стычек, который назывался «цветок войны» или «война цветов». Подобная война велась церемониальными армиями после достижения договоренности, т. е. по предварительному сговору между заинтересованными сторонами. Она не была направлена непосредственно на вражеский город-государство, но служила ряду других целей, одной из них являлся захват жертвенных пленников.
Смерть была неотъемлемой частью культуры ацтеков, первостепенное внимание уделялось как жертвоприношению, так и погребению. Воины были особенно важной частью этого аспекта культуры. Когда воин погибал в бою или в результате жертвоприношения, проводилась особая церемония. Захваченных воинов приносили в жертву богу солнца, и, в некоторых случаях, воин в порядке пролетарской ацтекской сознательности сам шел на заклание. Если воин погибал в бою, его труп сжигали на поле боя, а не в его городе-государстве. Стрелу павшего на поле боя воина приносили обратно, украшали эмблемой бога Солнца и тоже сжигали.
Однако этот индейский народ не ограничивался жестокими ритуалами — у ацтеков была развита не только богатая культура, но и философия, сопоставимая с древнегреческой. Подобно грекам, ацтеки интересовались тем, как прожить хорошую жизнь. Но в отличие от Аристотеля, они не исходили из того, что способность человека мыслить чем-то поможет в многотрудном деле достижения счастья. Скорее, их взгляд был направлен вовне, на общую ситуацию на Земле. У ацтеков была поговорка «Земля скользкая, гладкая», что означало, что Земля — это место, где люди склонны ошибаться, где планы могут потерпеть неудачу, а дружба часто предается. Сохранилась письменная запись разговора, в котором ацтекская мать поучает свою дочь: «Земля — не очень хорошее место. Это — не место радости или удовлетворенности. Правильнее сказать, что это — место радости-усталости, радости-боли». Поэтому, поясним, задерживаться ацтеку на белом свете нет никакого смысла: пожил, повоевал вволю и пожалуй в один из загробных миров, который тебе предписан в зависимости от характера смерти. И нечего попусту небо коптить. Потому и верили, что вечно околачиваться на Земле ни у кого просто не получится.
Ацтеки считали, что Земля — это, прежде всего, место, где все наши поступки и действия существуют лишь мимолетно. Индейские философы были заняты вопросом: как жить, учитывая, что боль и мимолетность бытия являются неотъемлемыми составляющими нашего существования?
Ответ заключается в том, что мы должны стараться вести укорененную, или достойную жизнь. Ацтеки использовали для этой характеристики слово «neltiliztli». Буквально оно означает «укорененность», но также его можно перевести как «истина» и «добро» в более широком смысле. Ацтеки верили, что настоящая жизнь — это то, к чему могут стремиться самые просветленные (просвещенные, высокопоставленные) люди посредством своих целенаправленных действий. В общем плане, индейцы были уверены, что счастье — это не то, что нужно человеку. И все же жить нужно достойно, но особо ни на что не претендовать, поскольку судьба уже раздала карты и все ходы записаны в небесном календаре.
И еще одна интересная особенность мазоамериканской философии состоит в ее отличии от, скажем, европейской: понятие времени у ацтеков (как и у майя) не была концепцией “равномерного поступательного движения”, течение которого можно точно измерить с помощью хронометра или какого-либо подручного устройства (песочных часов или клепсидры), как верим мы. Современный человек не сомневается, что время — это движение стрелки циферблата вокруг своей оси. Отними у него часы, и он в принципе не сформулирует даже для самого себя, что такое, например, пять минут и двадцать пять секунд.
А вот ацтеки рассматривали конкретные события как отдельные, уникальные сущности, лишь минимально связанные с теми, которые произошли непосредственно перед ними или с теми, которые грядут сразу после них. Первостепенное значение имели позиции, которые они занимали в календаре.
По сути, это означало, что индейцы не связывали причины и следствия. Т.е. то, что случилось изначально, вовсе не является причиной последующих событий, а представляет собой простую календарную запись. Иначе говоря, последствие — это лишь факт, наступивший позднее предыдущего, но отнюдь не результат или итог прошедшей случайности.
А если отбросить лишние слова, то дело представлялось таким образом: связи между ударом по голове деревянной дубинкой, бывшей в большом почете у американских индейцев, и последовавшей смертью ударенного нет никакой. Просто оглоушенному было записано в святцах помереть в конкретный день. Очень, надо сказать, практичная идея в определенных ситуациях.
Будучи окруженными воинственными народами, ацтеки воевали весьма часто и поэтому, чтобы не допустить промашек, разработали для войны целый регламент. Во-первых, обязательным был акт объявления войны, следующей за попыткой мирного урегулирования конфликта. Во-вторых, свято соблюдалась разведка, которая докладывала о положении дел в стане (городе) врага. В-третьих, жрецы предсказывали день, когда исход войны обещает быть наиболее благоприятным.
Одна из целей войн для ацтеков, как мы говорили выше, было пленение врагов. Взятие врага в полон для последующих жертвоприношений могло, кроме всего прочего, способствовать продвижению по службе, так как за каждого нового пленного воину шли дары, привилегии и прочие бонусы. Просто укокошить супостата было не выгодно, поэтому в ближнем бою часто отказывались от использования режущих и колющих предметов. Махом переходили к рукопашному бою, чтобы сохранить потенциальному пленнику жизнь и здоровье. Если воин ацтеков попадал в плен, то обычно мирился с положением, так как побег являлся большим позором, особенно для знатного воина.
На полях сражений ацтеки часто прибегали к обманным тактикам, например, к обходу с флангов или ложному отступлению с последующим выходом засадных полков с тыла (так Монтесума I победил своих врагов уастеков).
В обычной войне задачи были как и везде — разгромить врага и завладеть его территорией. Чтобы захватить противника, было необходимо пробраться в город и достичь храма, который, как и в случае с древнегреческими полисами, был главным административно-экономическим центром. Задача эта была не самой простой, поскольку в Доколумбовой Америке умели строили стены из камня, а потому ацтеки хорошо умели осаждать твердыни. Предпочтительнее всего было взять врага по-быстрому, т. е. штурмом. Резон в этом ясный: провиант иссякал быстро, а подвозить новый без тяговых животных и лошадей было муторно, да и просто не индейское это дело тяжести таскать. Для штурма применялись простенькие осадные лестницы и примитивные тараны, которые делались на месте из стволов деревьев. Когда ворота удавалось открыть, ацтеки старались быстро достичь храма, который находился в центре города, где обычно находился правитель населенного пункта со своим штабом. Далее устраивался небольшой пожар, чтобы сообщить всем о взятии храма. Дым от храма означал поражение города.
Война заканчивалась сразу как только сдавался главный оплот города — храм или пленялся воевода противника. Операция по захвату, как правило, планировалась скоротечной, так как осадная война не соответствовала воинственному духу ацтеков. Вообще говоря, обычай не воевать без командира возымел для индейцев драматические последствия. Испанские конкистадоры враз смекнули, что без лидера индейцы воевать не могут, поэтому по-быстрому брали в плен вождя, и делу конец. Сражение выиграно.
Со смертью царя ацтеков Монтесума II (на языке науа — «почтенный юноша») 29 июня 1520 года пришел конец этой мезоамериканской цивилизации. Немецкий философ Освальд Шпенглер писал на этот счет: «История дала нам единственный пример насильственной смерти целой цивилизации. Никто не тормозил ее развитие, и она не угасала сама по себе — по ней нанесли смертельный удар во время расцвета и грубо уничтожили, она пропала как подсолнух, которому случайный прохожий срубил голову». В XVI веке в Мексику вторгся (по выражению его современника епископа Лас-Касаса, с крестом в руках и с ненасытной жаждой золота в сердце) не только конкистадор Кортес. Вслед за ним хлынула лавина католических священников, которые начали планомерно уничтожать многовековую культуру покоренного народа.
Ацтекская империя, будучи весьма молодым государственным образованием, по своей структуре напоминала классические военные деспотии древнего Ближнего Востока — она была весьма разнообразна этнически и представляла собой, скорее, единую систему сбора дани, нежели стройную систему управления. Общество делилось, как и положено, на классы, скорее, на слои. Выделялись, во‑первых, рабочий класс, в смысле работяги, именовавшиеся по-ацтекски просто «люди». И конечно же, знать. Это во‑вторых, поскольку знати было натурально меньше людей, иначе ей просто не выжить. Позднее, когда добыча на войне и мародерке существенно выросла в объеме и появилось нечто, что можно делить, возник третий класс — торговцы. Эти последние не ограничивались мерчандайзингом, а использовались как лазутчики. И, как и положено в нормальном обществе, были они сословием презираемым.
Без рабства ни в Америке, ни в Европе было в то время не обойтись. Правда, этот класс существенно отличался от всем хорошо знакомого европейского типа. Перво-наперво, рабство было личным, не наследуемым. т. е. дети раба были свободными гражданами Теночтитлана. У раба могла быть личная собственность и даже собственные рабы. Рабы могли купить свободу, могли быть освобождены, если им удавалось доказать, что с ними жестоко обращались или у них были дети от хозяев, или они были замужем за своими владельцами. Раба нельзя было продать без его согласия, кроме случаев, когда власти классифицировали раба как непослушного. Существовал у ацтеков и своеобразный дауншифтинг, иначе говоря, любой ацтек мог продать себя в рабство. Обычно так поступали проигравшиеся в пух и прах игроки, а также куртизанки и проститутки.
Индейское образование было тоже на положенном ему средневековом уровне: с пяти лет мальчики — добро пожаловать в школу, постигать науку читать и писать. Для следующей возрастной группы мелись два типа образовательных учреждений: в тепочкаллях (по сути, профтехучилищах) обучали истории, религии, военному искусству, а также торговле или ремеслу; в кальмеках (это для тех, кто побогаче) готовили вождей, жрецов, ученых и учителей, для чего преподавали ритуалы, боевые искусства и поэзию.
Кстати, последняя, то есть поэзия считалась единственным достойным занятием ацтекского воина в мирное время. Несмотря на потрясения эпохи, некоторое число поэтических произведений, собранных во времена Конкисты, дошло до нас. Драма также была в ходу, но вариант этого вида искусства было бы трудно назвать театром. Скорее, это — акробатические выступления под музыку и представления о богах.
Медицина ацтеков была на уровне основных достижений развитых обществ Древнего Востока и сравнима с медициной древней Греции и древнего Рима. Лечением болезней занимались жрецы и врачеватели и делали это публично. Созданные индейцами сады лекарственных растений поразили испанских конкистадоров, поскольку Западная Европа того времени еще не знала аптекарских садов и огородов.
Об архитектуре распространяться нет необходимости, ацтеки — одни из основных строителей мезоамериканских пирамид, о которых писано не меньше, чем о сооружениях на плато Гизы в Египте.
И вот со всеми этими достижениями человеческого ума конкистадорам удалось покончить в короткие десятилетия.
Тевтоны на папской службе
Так уж сложилось в те стародавние Средневековые времена, что католическая церковь не могла жить, спокойно наблюдая за тем, как на востоке и юге Европы и Средиземного моря жиреют всякие нехристи без роду без племени. Желание прибрать к рукам их земли и имеющееся там добро просто изгрызало душу ненасытным Понтификам, кстати, и без того вовсе не бедным. Так за чем же дело стало? Есть люди готовые воплотить папскую волю в жизнь. Или те, кого можно обязать сделать это высочайшим рескриптом.
К примеру, небезызвестный у нас Барбаросса, он же Фридрих I Гогенштауфен, по прямому и непосредственному указанию Папского Престола, дважды возглавлял Крестовые походы. Причем в Третий Крестовый (1189 год) воевал в компании самых крупных европейских монархов — французского короля Филиппа II Августа и английского короля Ричарда I Львиное Сердце. Оба последних также подчинились соответствующему распоряжению Его Святейшества. Закончил жизнь Барбаросса как-то невнушительно. По дороге в Палестину при переправе через горную реку Селиф (ныне на территории Турции), будучи облачен в тяжелую кольчугу, упал с лошади и захлебнулся. Наш Ермак Тимофеевич позднее повторил его судьбу, это если верить преданиям.
Дальше еще интереснее и поучительнее. Тут мы речь ведем о кровожадности и ненасытности представителей Святого Престола. Внучок Барбароссы, Фридрих II (кстати, в младенчестве нареченный Константином, но крещенный под именем Фридрих-Рожер) был сызмальства пацаном не робкого десятка. Да и позднее уже в зрелом возрасте умел за себя постоять, любил повоевать Европу, водил дружбу с верховным магистром Немецкого ордена Германом фон Зальца — влиятельным и могущественным вождем тевтонских рыцарей. Уже став императором, Фридрих по давнему тевтонскому обычаю вколотил гвоздь в гробницу своего деда Барбароссы в знак того, что готов продолжать его дело. Однако перед римским понтификом Григорием IX спасовал. Предшественник последнего на Папском Престоле, Гонорий III, который, собственно, и водрузил Фридриха на императорский трон, долго уговаривал своего продвиженца пойти сарацинов резать. Фридрих все сомневался, да и недосуг ему было. Взбунтовавшаяся Ломбардия с ее зачаточной «буржуазией» (в кавычках потому, что тогда речь шла, натурально, о простых ремесленниках) покоя не давала. Чтобы выиграть время, император даже сказался больным дабы оттянуть рутину очередного Крестового. Но Папа Григорий IX (нумерация понтификов правильная, ведь менялись папы в то время молниеносно) на уловку не поддался, посчитал этот предлог за «дипломатический насморк», как ныне принято говорить, и, ничтоже сумняшеся, взял да и отлучил императора от церкви.
А это, как мы уже говорили, не простая бумажка. Это серьезная бумажка. Окончательная бумажка. Броня.
Делать нечего, пошел Фридрих на войну против своей воли. Но и тут не потрафил Понтифику. Случилось так, что преданный анафеме Фридрих в 1229 году достиг неслыханного успеха. Благодаря застольной беседе с султаном Египта Аль-Камилем Фридрих, по его же выражению, «победил, не касаясь меча». О чем они там говорили с султаном за дружеским достарханом, того никому не ведомо. Но вот с тех пор для христиан были открыты двери Назарета, Вифлеема и Иерусалима на десять с половиной лет при условии, что мусульмане тоже смогут свободно возносить молитвы Аллаху.
В глазах римского понтифика Фридрих II стал хитрым бесом, который обманом и искушениями достиг своей цели. Отпущение грехов и возвращение в лоно церкви не состоялось. Более того, такой бескровный исход кампании Папу Римского привел в неистовство. Не может такое правое и богоугодное дело, как церковная распря, закончится миром. Вырезать всех сарацинов надо, и дело с концом. Но император злобному призыву не внял и покинул Восток с миром.
Чтобы у читателя не сложилось впечатление, что Фридрих II Гогенштауфен был незлобивым пай-мальчиком, скажем так. Был он плоть от плоти дитя своей кровавой эпохи. В начале имперской карьеры насмерть поцапался с родным отцом, королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом I, по причине чего пытался сбежать в Англию, был пленен и приговорен к высшей мере за попытку госпереворота. Воевал всю свою анафемскую жизнь, упомянутую Ломбардию выкосил начисто, казнил без разбору и пощады направо и налево. Своего родного сына за мелкое, в общем-то, прегрешение засадил в темницу на 28 лет. И это несмотря на то, что отпрыск просил пощады, лежа у ног владыки. Не помогло. В застенке сын Фридриха заболел проказой и при переводе из одной тюрьмы в другую упал с лошади и утонул в горной реке. Знакомый эпизод, не правда ли? Не везет как-то Гогенштауфенам с купанием.
А деспотичного отца своего Фридрих простил. Посмертно, правда. Простил, но последнюю волю не исполнил. Почивший король перед смертью явил желание похоронить его как можно проще, а сын не выполнил последнюю волю. Погребение Фридриха Вильгельма I было пышным и достойным короля. Гроб был покрыт тканью с вышитыми на нем знаками «мертвой головы» (нем. Totenkopf). Этот символ впоследствии станет эмблемой «черных гусар», а в XX веке его примут в качестве атрибута войска СС.
С другой стороны, этот воин, крестоносец и истинное исчадье ада Фридрих II, был весьма одаренным и всесторонне развитым человеком. В молодости Фридрих пишет политический трактат «Антимакиавелли», в котором с позиции просвещенного абсолютизма критикует цинизм известного произведения Никколо Макиавелли «Государь». Трактат был отредактирован и издан (анонимно) Вольтером, с которым Фридрих тогда состоял в оживленной переписке. Одним из знаменательных нововведений короля была отмена цензуры.
Фридрих проявил себя как покровитель наук и искусств. Перед восшествием на престол он подготовил обширную строительную программу по преобразованию и расширению берлинских дворцов и загородных резиденций: Райнсберга, Монбижу, Шарлоттенбурга и Потсдама. Для реализации своих грандиозных планов, иначе говоря «перестройки» по-тевтонски, он привлек начинающего архитектора Георга Венцеслауса фон Кнобельсдорфа. Вместе они разрабатывали архитектурные проекты, часто сам король предлагал архитектору эскиз, как, например, в случае возведения дворца Сан-Суси в Потсдаме или «Фридерицианского Форума» в Берлине. Как штрих к портрету Фридриха II, императора Священной Римской империи, отметим, что рыцарь сей построил в Старом Свете столько крепостей, замков и военных сооружений, сколько никто иной ни до, ни после него. Многие из этих фортификаций стоят незыблемо и поныне.
А вот достойной кончины император Фридрих II, видимо, не заслужил перед Всевышнем и умер от обыкновенного энтерита. Это по официальному диагнозу, сформулированному предельно дипломатично. По слухам же, помер он в результате безудержного поноса, вывалив наружу все свои внутренности.
В который раз повторяем, sic transit gloria mundi («так проходит мирская слава» — лат.). Таким образом закончилась история, пожалуй, самого неординарного средневекового монарха, которого одни считали гением и светлейшим из умов эпохи, а другие — антихристом и порождением зла.
Как бы там ни было, Фридрих Великий почитаем как один из трех общегерманских национальных героев наряду с Бисмарком и Аденауэром. А по мнению историков, именно Фридрих Великий всего за 20 лет превратил Пруссию из маленького княжества в одну из сильнейших держав Европы.
